Гибельное море - Страница 31

– Это... весьма поразительно, – протянула Иоланта, весьма пораженная рассказом.

Она понятия не имела, что немагам снились подобные сны о будущем, но с ее стороны было бы узколобо предполагать, будто лишь маги могут погружаться в поток времени. Ведь видения никак не связаны ни со стихийной магий, ни с магией тонких сфер.

– Это звучит сверхъестественно, так что я не болтаю об этом налево и направо. Ну, то есть, люди тут очень любят спиритические сеансы, но все равно...

– Я понимаю, – согласилась Иоланта. А на подъезде к Слау вдруг вспомнила, о чем еще хотела спросить: – Выходит... ты не был влюблен в девушку из своих снов, а просто постоянно ее видел?

Она надеялась, ради блага Кашкари, что так оно и есть.

– Если бы, – вздохнул он. – Я любил ее всю жизнь.

* * *

Тит постучал в дверь:

– Ты там, Фэрфакс?

После долгой паузы она ответила:

– Да.

Высокая стена ответа. «Да, я здесь, но тебе тут не рады».

В доме миссис Долиш уже почти наступило время отбоя. Последняя группка ребят выходила из уборной. Хэнсон приставал ко всем с вопросами, не видел ли кто-нибудь его словарь греческого языка, и Роджерс метнулся к себе за упомянутой книгой. Сазерленд, живший напротив Купера, крикнул, чтобы тот открыл дверь, а когда Купер это сделал, в него через весь коридор полетели носки, сопровождаемые возгласом: «Ты опять снял носки в моей комнате!»

Фэрфакс любила все это: нормальность и легкомыслие огромного количества мальчишек, которых запихнули в очень тесное пространство. Тит прижал ладонь к ее двери, жалея, что не может заставить время повернуть вспять.

– Спокойной ночи. – Как же он ненавидел эти бесполезные слова.

Фэрфакс ничего не ответила.

Чуть дальше по коридору из комнаты Уинтервейла вышел Кашкари – несмотря на уверения Тита, что состояние больного не ухудшится, пока тот будет спать, индиец решил оставаться рядом.

Тит направился к нему:

– Как он?

– Без изменений. Спит крепко, основные жизненные показатели в норме... насколько я могу об этом судить. – Кашкари на мгновение заколебался. – Ты абсолютно уверен, что не дал ему никаких лекарств, в которых мог оказаться пчелиный яд?

– Да, уверен, – ответил Тит, не особо заботясь, поверят ли ему. – Спокойной ночи.

* * *

С раскалывающейся головой Тит вновь направился в лабораторию после отбоя. Он мог единым махом перенестись на пять сотен верст и прежде никогда не перескакивал так часто, чтобы определить верхний предел собственного дневного диапазона. Однако сейчас, со всеми этими перемещениями в лабораторию за последние двадцать четыре часа, возможно, приблизился к данному пределу.

Он вернул все лекарства, которые брал в Бейкрест-хаус: панацею и прочее, от чего Уинтервейлу стало только хуже. Обычно аккуратист до мозга костей (времени и так вечно не хватает, чтобы тратить его, копаясь в беспорядке), этим вечером Тит не смог справиться с простейшим заданием и расставить лекарства по местам, лишь сунул склянки в сумку, а ее – в пустой ящик стола.

С панацеей, однако, нельзя было обращаться столь бесцеремонно. Этот особый пузырек Тит вернул на законное место – в сумку для чрезвычайных ситуаций, которую приготовил для Фэрфакс.

Он провел пальцами по ремешку – одному из мест, где оставил для нее тайные послания. Лучше бы, конечно, уничтожить те, что касаются не их миссии, а лишь чувств, которые оказалось проще излить письменно, чем высказать вслух. Однако Тит не хотел. Это было бы равносильно полному уничтожению присутствия Фэрфакс в его жизни.

Тело охватило изнеможение – он не просто чувствовал усталость, а потерял надежду.

Тит принял дозу средства, помогающего при скачках, чтобы уменьшить головную боль, сел за длинный рабочий стол в центре лаборатории и открыл дневник матери. Самый жестокий из его учителей, этот дневник все же оставался единственным достойным доверия проводником в постоянно изменяющемся мире.

«25 февраля 1021 державного года.

Ненавижу видения о смерти. Особенно ненавижу видения о смерти тех, кого я люблю».

Тит чуть не закрыл дневник. Ему не хотелось снова вспоминать подробности собственной гибели, подробности, которые делали ее реальной и неотвратимой.

Но он не мог не читать дальше.

«Или же в данном случае, о смерти, которая причинит страдания тому, кого я люблю. Но полагаю, от этого никуда не деться. Смерть приходит, когда пожелает, и выжившим всегда остается лишь горевать».

Тит выдохнул. Речь шла не о его гибели. Тогда о чьей же?

«Туман, плотная желтая стена, словно масло, капающее в грязь. Проходит несколько секунд, прежде чем мне удается разглядеть в тумане лицо. Я тут же его узнаю, оно принадлежит Ли, сыну дорогой Плейоны».

Уинтервейл.

«Это все еще молодой паренек, хотя и на несколько лет старше себя теперешнего. Он пристально смотрит из-за закрытого окна на густую шевелящуюся пелену тумана, которая словно давит на стекло в поисках возможность проникнуть внутрь.

Он в спальне. Возможно, своей собственной. Точно сказать не могу, поскольку она отделана в мрачных тонах, в незнакомом мне стиле.

В доме и снаружи не слышно ни звука. Мне начинает казаться, что это видение беззвучно, как вдруг мальчик громко вздыхает. Этот вздох слишком печальный, слишком тяжелый, он переполнен горем и тоской по чему-то утраченному. Эти эмоции чересчур сильны для столько молодого юноши, фактически ребенка, который ни в чем не должен нуждаться.